Умная и чистая — поэзия Елизаветы Веселковой способна даже равнодушного к литературе настроить на восторженно-возвышенный лад… Сама же поэтесса рассказывает в интервью о дружбе с Анной Ахматовой и недочетах женской эмансипации.
…муза любит меня в моем затрапезном виде. Увы, это так. Когда дома не так чтобы очень убрано, а я сижу в каком-нибудь старье.
— Лиза, «лето все жужжит от жара»… Так начинается одно ваше чудное стихотворение. С чего же у вас начинается осень?
— Осень начинается обычно для меня: с момента некоторого затишья, неписания и глубоко спрятанного страха, что мои стихотворные часики оттикали свое и замолчали. Я очень долго все как-то не вырастала, не взрослела, отсиживалась в детстве, потому наверно и писала легко и со страстью. И вот с каждым годом я жду, что это закономерно должно когда-то закончиться. С другой стороны, такое состояние по осени у меня бывало уже довольно часто, и я научилась с ним справляться: не ныть по этому поводу, не злиться, а ждать.
Я глубоко убеждена, что, когда ты молчишь и ничего не пишешь — ты в это время накапливаешь что-то в себе, пусть бессознательно. И чем дольше молчишь, тем ярче и интереснее будет награда за ожидание. Главное — не унывать в это время и совсем уж не забрасывать поэтические свои старания, потому что музу можно приманить, это проверено. Вдохновение вдохновением, оно приходит, когда пожелает, но ему можно чуточку помочь, создав определенную обстановку: какую именно — это уже каждый сочиняющий гражданин определяет для себя сам. Бывает же — в одном месте пишется, а в другом совсем нет, у многих есть какие-то свои волшебные местечки, дворики, они туда ходят с блокнотами и успешно подманивают там своих муз.
— С чего же началась ваша литература?
— У меня все началось, во-первых, не очень рано — где-то в восемнадцать-девятнадцать лет. Многие дети пишут про весну, кошечек и собачек — я этим не занималась, ничего не рифмовала и вообще за все годы школьной жизни не отдала свое сердце ни одному нормальному хобби. Какая-то в этом плане была аморфность. А вот годам к восемнадцати я стала чувствовать, что что-то во мне сидит, что я хочу и, в общем, видимо, могу писать. Но как и что?
Подражать, например, Цветаевой или Есенину — это, конечно, надо иметь гигантское самомнение. Выйдет однозначно плохо. Мы уже все-таки дети совсем другого времени. А кому тогда? У меня этими объектами стали русские рок-исполнители.
Не секрет ведь, что практически все поэты начинают с подражаний кому-то — и это нормальный, естественный этап творческого развития. Читала я много, примеров и любимых имен было предостаточно, но подражать, например, Цветаевой или Есенину — это, конечно, надо иметь гигантское самомнение. Выйдет однозначно плохо. Мы уже все-таки дети совсем другого времени. А кому тогда? У меня этими объектами стали русские рок-исполнители. Не могу сказать, что я специально подражала им, но новую поэтику показали мне именно они, это точно. Кто-то из моих сверстников уже в это время их как бы даже отслушал, но я как поздний фрукт до всех этих песен «Аквариума», «Нау» и многих других тогда только-только добралась. И услышала в плане текстов и современность, и ясность, и некий надрыв, и прекрасную образность, и многое другое.
И первые мои стихи были связаны именно с этим. Они детские, я редко их показываю и читаю, но факт остается фактом: тот, не побоюсь этого слова, «затык», когда я очень хотела что-то сказать, но почему-то не могла — прошел именно благодаря тем песням и тем исполнителям.
— Литература — женский род… Но женское ли это занятие?
— Это такой опасный вопросик, плавно подводящий нас к теме эмансипации, феминизма и прочих замечательных вещей. Практика показывает, что именно после обсуждения этих тем начинается обычно взаимное недовольство и буря отрицательных эмоций. Поэтому отвечу кратко: литература — это занятие, которому пол, по большому счету, неважен.
Женщина спит
Полюс за полюсом, стих за стихом.
Крошки сметая со скатерти пыльной,
День проскользнул — невесомый рассыльный,
Веруя в дружбу, стремясь за грехом.
День промелькнул, как любовник, спеша
К женщине, сонно глядящей в пространство —
Не различая заснеженных станций,
Пеплом себе на колени кроша.
От пенелопы до острова сна,
От арифметики — к синусу бреда.
Он подгоняет состав. Он приехал
В город, в котором почти не дышал.
Серый и знобкий, вокзальный рассвет
Он пронесет с собой прямо до дома.
Жизнь протекает — законами Ома…
Джоуля, Кельвина? Он не поэт.
Жизнь протекает — остывшей водой,
Сессией, квестом, ночным недосыпом.
Он что-то важное мимо просыпал
И, как обычно, прошляпил билет.
Выйди, пойди по пустой мостовой.
Пиво в ноябрьском заснеженном парке…
Год догорает, но как-то насмарку
И невсерьез попрощавшись с тобой.
Год догорает. Домой, так домой.
…Женщина спит, занавесив окно,
Руку прижав к подлокотнику кресла.
И по-кошачьи нагретое место
Ей возвращает по кругу тепло.
— И все-таки… Должна ли современная женщина — во всех смыслах — быть равной мужчине?
— Я попыталась уйти от вопроса про эмансипацию, но она все-таки меня настигла. В социальной жизни, конечно, женщина должна иметь столько же возможностей. Другое дело, что когда я иду куда-то с мужчиной, то я не думаю об этом, я хочу быть слабой, застенчивой, легкомысленной, кокетливой и прочее. Мне это состояние, в целом, нравится. Поэтому, когда начинаются разговоры о том, что вот дескать сексизм это все, и слабой быть плохо, и каблуки долой, я немножко огорчаюсь. Потому что, во-первых, это личное дело каждого, а во-вторых, сила все-таки не в том, чтобы записаться на курсы каратэ, а в твоей душевной стойкости. В том, что ты можешь вынести и насколько достойно ты будешь при этом выглядеть. И это касается в равной мере и мужчин, и женщин.
В общем, все что угодно, только не упертость, не узколобость, не зацикленность на своем феминизме или на своей «девочковости». Это скучно, а значит не сексуально.
Кроме того, ты можешь быть чертовски сильной для всех и слабой для кого-то одного — я по себе знаю, что такие контрасты будоражат не на шутку. Иногда так взбудоражат — что на всю жизнь… В общем, все что угодно, только не упертость, не узколобость, не зацикленность на своем феминизме или на своей «девочковости». Это скучно, а значит не сексуально.
— Как же в вас соединяется Поэтесса и Женщина? Кто из них — Первая?
— Думаю, что поэтесса и женщина соединяются, в общей сложности, примерно так же, как соединяется внутри одного человека поэт и мужчина — у всех по-разному. В моем конкретном случае есть одна забавная закономерность. Я не знаю, насколько я тут уникальна, потому что никогда этот вопрос с другими пишущими девушками не обсуждала, но, в моем случае, женщина и поэтесса друг друга достаточно последовательно сменяют. То есть если в какую-то неделю я представляю собой классическую женщину с ее походами по магазинам, выбором одежды, букетами-готовками и так далее, то, как правило, в эти дни написано ничего не будет. Не то чтобы это отвлекало, не знаю, но муза любит меня в моем затрапезном виде. Увы, это так. Когда дома не так чтобы очень убрано, а я сижу в каком-нибудь старье.
— Ваш возлюбленный, я так понимаю, не ревнует вас к музам? Он тоже имеет непосредственное отношение к искусству?
— Возлюбленный, а, попросту говоря, муж, меня ревнует, но не к музам, а к значительно более осязаемым объектам. Как и я его. Ревновать к музе, к письменному столу, к блокноту можно тогда, когда это идет в ущерб общению. А у нас разные режимы, поэтому говорить о том, что мои писания отрывают меня от семьи, не приходится. Что касается муз живых и человеческих, то их очень много, ревновать ко всем сложно. Это связано с тем, что я никогда не пишу про какого-то абстрактного дяденьку, я всегда обращаюсь к конкретным, существующим людям — мужчинам и женщинам; реже — сочиняю о них истории.
Мой замечательный муж Сережа — я не знаю, можно ли назвать его занятие творчеством в прямом смысле слова. Для него, безусловно, это средство его самовыражения. Он занимается организацией концертов, музыкальных вечеров, продвижением групп и так далее. И в это свое занятие он привносит творческий подход, это точно. Он очень быстро обрастает знакомствами, связями, он непрестанно с кем-то переписывается, планирует что-то… Ему всегда улыбаются, ему рады, потому что он человек, который полностью может погрузиться не в себя, а в другого, в какой-то проект. Он очень легкий человек.
И, кстати, это еще одна черта, которая отличает его от всех творческих людей в их классическом виде, не в обиду им будь сказано. Они, как правило, тяжелее, они слышат себя и думают о себе. А он — нет. Поэтому в большинстве случаев у него все получается, как надо.
В потемках — кошки.
Мы с тобой — впотьмах.
Не будет ни закона, ни обета,
Ни лагеря, откуда впопыхах,
Ни пошлости последнего куплета.
Две девочки с повадками лолит
Друг друга тронут: что, еще болит?
Ободран локоть ссадинками лета…
А ветер, книгу мягко теребя,
Смешает всех героев поединки:
Смешные тайны, глупые картинки,
Чуть-чуть конца, немного серединки,
Глядишь — и спета песенка твоя.
(Добро еще хоть — на исходе дня,
Но утром — так до слез невыносимо!)
И ты, бодрясь, подводишь веки синим
И даму продаешь за короля.
Виляя золотом велосипедных спиц,
Одна вдруг обернется к нам на склоне.
Как будто женщина семидесяти лет,
Забыв про внуков, мужа и обед,
Найдет секрет постыдный в медальоне.
И вздрогнет: это я.
Не я.
— Если бы у вас была возможность подружиться с одной из двух Великих поэтесс (и великие ли они по-вашему)?, кого бы вы выбрали: Ахматову или Цветаеву?
— Я бы, безусловно, выбрала Ахматову. Хотя поэзию больше люблю цветаевскую. Цветаеву я просто очень хорошо понимаю по-человечески. Ее юмор, ее комплексы, ее обиды и пристрастия, ее общую непростоту. Понимаю, как мне кажется, настолько хорошо, что в итоге мне становится интереснее Ахматова. Это совершенно иной тип личности и она совершенно точно была более приятным в общении человеком. Говорят, что Цветаева ломала каноны, а Ахматова сохраняла традиции. Это действительно так. Поэтому поэзия Цветаевой больнее меня задевает, бьет наотмашь, но если говорить о бытовом общении, то я за Ахматову.
Мне и в жизни импонируют женщины такого типа, таких сейчас почти нет. Бесстрашие, королевские привычки, уживающиеся с крайней неприхотливостью и стойкостью — вынужденной, конечно…
Мне и в жизни импонируют женщины такого типа, таких сейчас почти нет. Бесстрашие, королевские привычки, уживающиеся с крайней неприхотливостью и стойкостью — вынужденной, конечно… Единственно, что слово «подружиться» я бы в данном случае заменила на «пообщаться». Ахматова была особой царственной, а дружба все-таки предполагает равенство, которого у нас бы, думаю, не было. Тут надо быть Фаиной Раневской, да и то…
— Какой классный ответ! А кто из поэтических современниц вам созвучен? Интересен?
— Я стараюсь читать много современных авторов, и было время, когда меня интересовала именно женская поэзия. Мне очень нравится Майя Никулина, она прекрасный, уже признанный и немолодой поэт, родилась там же, где и я — в Екатеринбурге. Из ЖЖ-поэтов я люблю Юлю Зыкину, больше известную под сетевым псевдонимом Яшка. Она пишет ярко, жестко, абсолютно не похоже на то, как бы писала на эти же темы я — наверно, этим и привлекает. Ее стихи можно попробовать на вкус. Она неповторима, но ей, ясное дело, подражают, и я иногда вижу следы этого подражания в стихах разных людей.
…как правило, наследуют у своего кумира не лучшее, а худшее. То есть если, к примеру, у поэта есть яркие образы, интересная ритмика, новизна и при всем этом некоторый сомнительный пафос, то подражатели возьмут себе именно этот не самый приятный пафос.
Это еще раз заставляет меня убедиться в том, что поклонники, как правило, наследуют у своего кумира не лучшее, а худшее. То есть если, к примеру, у поэта есть яркие образы, интересная ритмика, новизна и при всем этом некоторый сомнительный пафос, то подражатели возьмут себе именно этот не самый приятный пафос.
— Я думаю, что творческий человек не может быть свободным… Он в вечном рабстве у своего дара… Можете прокомментировать?
— Я думаю, что по-настоящему творческий человек как раз и свободен. Как пела Умка в одной песенке «Прыгай, как дурак, придумав строчку: сам себе учитель и начальник»… Вопрос в том, чем за это приходится платить — дурным характером, бедностью, одиночеством, страхом, что больше ничего не напишешь, в иные времена пострашнее наших — и физической свободой. Может быть, не придется платить, а, может быть, и придется.
Ну что за дураки летают в небе?
У них крылья растут не оттуда!
У них слов своих — нет и в помине!
Так и стынут в ожидании чуда.
Я, конечно, завидую просто.
Я сама бы тоже хотела,
Взявшись за руку с тобою на крыше,
Созерцать свое бренное тело.
И ревнивым косить глазом налево,
Куда хочется ходить постоянно
Всем нормальным людям этой планеты,
Да и ангелам — и то, вероятно.
И плечами передернув от страха,
Что ты можешь упасть и разбиться,
На руках тебя держа аккуратно,
Полететь за ними вон из столицы.
И сидеть потом, ногами болтая,
И сжимать неловко губы с губами,
И в бутылочку играть на карнизе —
Между ангелами и дураками.
— А творческая ревность вам знакома?..
— Думаю, знакома, но знакомство с ней у меня мимолетное. Залетела, повздыхала и улетела. Бывают, скорее, моменты огорчения, когда прочтешь чьи-то строки и думаешь: «Эх, никогда так замечательно не напишу». Так необычно, продуманно, красиво и в то же время просто. Так законченно, когда мысль развивается от первого четверостишия и до последнего, никуда при этом не теряясь. Это не зависть, не метания Сальери, меня ничто не пожирает. Это стимул сесть и написать что-то еще.
Помните, у Довлатова: Зачем нужно искусство? Затем, чтобы человек посмотрел что-нибудь или прочитал, и подумал: «Боже мой, как мелко и лживо я живу. Как пусто и бездарно. Скорее, скорее начинаю жить иначе!»
Помните, у Довлатова: Зачем нужно искусство? Затем, чтобы человек посмотрел что-нибудь или прочитал, и подумал: «Боже мой, как мелко и лживо я живу. Как пусто и бездарно. Скорее, скорее начинаю жить иначе!» Пусть это ощущение только на минуточку у него возникнет, но возникнет же. Так же и блестящие чужие стихи вызывают желание сесть и писать. И это, наверное, примета талантливого произведения — оно вдохновляет.
— Чем хорошим порадуете нас в новом сезоне?
— Мне очень хочется выпустить в этом году свой сборник. Раньше как-то не хотелось, я была настроена почти равнодушно, а тут вдруг возникло острое ощущение, что надо это сделать и — побыстрее. Потому что написанным вещам грустно и одиноко, если их никто не читает, и безынициативность в этом вопросе похожа на какое-то предательство по отношению к ним. Поэтому — будет сборник. Это главное.
