Дмитрий Бозин. Техника превращения

Дмитрий Бозин рассказывает о работе над спектаклем «Несравненная», о своём превращении в Флоренс Фостер Дженкинс и мечтает построить гиперболоид инженера Бозина, топливом для которого называет энергию молодости.

Журналист Анна Павлова.

И я превратился в Флоренс Фостер Дженкинс, как всегда и делал, используя технику превращения в другого персонажа посредством разговора с ним — это то, о чём говорит Михаил Чехов.

— Дмитрий, недавно состоялась премьера спектакля «Несравненная». Расскажите о своих впечатлениях, всё ли задуманное Вам удалось?

— Я удивлён. На самом деле спектакль… состоялся. Не только в физическом плане, то есть зрители просидели два часа, никуда не ушли…

— Вряд ли такое бывает.

— Нет, бывает. Есть спектакли, которые специально на это рассчитаны. И, честно говоря, я думал, что этот спектакль имеет все шансы войти в плеяду наших «хитов обратного типа», таких как «Заводной апельсин», «Пробуждение весны» и ещё несколько других.

Что касается «Несравненной», то я думал, каким будет баланс, что победит в этом спектакле: звук или смысл. Потому что, несмотря на то, что не так много людей обладает музыкальным слухом, всякий раз, когда я давал людям послушать записи Флоренс Дженкинс (главная героиня в спектакле; самая плохая певица в мире — прим. ред.), независимо от их музыкального образования, они говорили: «Господи, какой ужас!». Следовательно, ненужно быть музыкантом, чтобы понять, что она врала мелодию.

Я думал, что это может стать серьёзной проблемой, что человек всё-таки волей-неволей привыкает к определённому гармоничному звучанию. Пусть Стас Михайлов и сбивает зрителя, но Стас Михайлов — это «один из», а чаще всё-таки люди в ноты попадают. И, кстати, попадать в ноты тоже в последнее время в новой эстраде стало привычным и модным, и народ к этому привык, а вот к Флоренс Дженкинс мог отнестись без понимания. Нам удалось сделать так, что зрители хохочут, не переставая.

На премьере в Москве Мирошниченко сгибалась пополам с первых трёх нот и дальше просто хохотала всю арию. Она была центром атмосферы, и люди, к счастью, ориентировались на неё. Она сидела в самом центре зала! Нам это очень здорово помогло.

Смех очень здорово согревает атмосферу во всей первой части спектакля — для того, чтобы потом, в финале, открыть эту историю для себя немного по-другому, что тоже произошло: и плачущих я тоже видел, причём, плачущих открыто, и не над ней, а над собой.

Смех очень здорово согревает атмосферу во всей первой части спектакля — для того, чтобы потом, в финале, открыть эту историю для себя немного по-другому, что тоже произошло: и плачущих я тоже видел, причём, плачущих открыто, и не над ней, а над собой. И это наиважнейшее наше открытие именно с точки зрения образа Флоренс Фостер Дженкинс: смеяться может и не над чем, может быть, она и более права, чем мы, эстеты и музыканты, и её отношение к себе и к жизни поважнее будет, чем у многих наших специалистов.

— После своего выступления она надевала крылья, выходила на улицу, считая себя ангелом. Она была немного безумная, в этом смысле?

— Конечно же, она была безумная. Но я за эту жизнь видел немало таких мужчин и женщин, как она. Их всегда зовут сумасшедшими, и рано или поздно они с этим смиряются, и сами зовут себя так.

В день премьеры мне позвонила наша приятельница из Крыма, светлейший человек, она потеряла мой номер телефона, а тут случайно нашла карточку с моим контактами и позвонила. Она очень похожа на Флоренс Дженкинс — по своему светлому отношению к пространству, к жизни, какой бы страшной она ни была. А жизнь у неё очень непростая, нелегко остаться светлым человеком после того, что испытала она.

Так вот, если такие люди стекаются к тебе в тот момент, когда ты рассказываешь о подобном существе, значит, ты всё делаешь правильно, значит, ты попал в центр этого существа. Или моя другая приятельница решила сделать мне подарок на премьеру, принесла книгу о Заратустре. Я спросил её потом: «Знала ли ты о том, что в арии „Царица ночи“ из оперы „Волшебная флейта“, которую я пою, Заратустра является одним из главных героев?» — «Нет, Дим, конечно, нет, причём здесь?!». Эти совпадения доказывают тебе правильность направления.

— Что вам помогало в создании образа?

— Ничего, кроме того, что я слушал и слушал её записи. Это единственное, что мне оставалось. Её фотографии мне не помогали… Нет, они замечательные, видно, что она была женщиной гордой, но её модерновая позиция на фотографии (а жила она в то время, когда для того, чтобы хорошо получиться на фотографии, фотомодель должна была замереть на несколько минут, принять определённую позу в стиле модерн — какой-то мундштук, отставленная рука, полупрофиль) — это совершенно не то, что открывается в её голосе.

Её тембр рассказывает совершенно другую историю, в первую очередь, в таком произведении, которое потом Роман Виктюк взял для самого финала, как «Бесы» Пушкина, положенное на музыку Баха. И я понимаю, что она совсем другое и её исполнение никак не связывается с изображением на фотографии. Она переживала совсем другое, и открывалось в ней совсем другое, значит, об этом и стоит рассказать.

Когда я постепенно понял, что она «говорит» оперные арии, именно этот речитатив стал для меня ключевым, так как он очень близок к разговорной речи, он явно в её диапазоне. И это стало ключом, с помощью которого я дальше открывал все её реакции: если она так разговаривает, как же она реагирует на ту ил иную ситуацию и так далее…

И я превратился в Флоренс Фостер Дженкинс, как всегда и делал, используя технику превращения в другого персонажа посредством разговора с ним — это то, о чём говорит Михаил Чехов. Я использую его технологию по изготовлению персонажей: «Разговаривайте с персонажем, и он будет вам отвечать». Физически она, Флоренс Фостер Дженкинс, на каком-то этапе находится позади меня и постепенно всё ближе и ближе через спину в меня входит. Вот и всё. Она где-то за спиной, вот уже шепчет на ухо, а потом «хоп», и оказалась во мне.

С Саломеей я поступил ровно наоборот — это я входил в неё, потому что всё-таки Флоренс другая, она существо уже к этому моменту бестелесное, даже по настроению, поэтому я использовал такой ход. А с Саломеей напротив: она была впереди, а я всё ближе, и я входил в неё всё глубже. Так как говорит Саломея, говорит женщина, в которую вошёл мужчина, у нее другие интонации. Техники входов разные… Ты в неё или она в тебя.

С Саломеей я поступил ровно наоборот — это я входил в неё, потому что всё-таки Флоренс другая, она существо уже к этому моменту бестелесное, даже по настроению, поэтому я использовал такой ход. А с Саломеей напротив: она была впереди, а я всё ближе, и я входил в неё всё глубже. Так как говорит Саломея, говорит женщина, в которую вошёл мужчина, у нее другие интонации. Техники входов разные… Ты в неё или она в тебя.

— Скоро выйдет поэтический сборник под редакцией Анастасии Мурзич, где будут и Ваши стихи.

— Да. Но мои стихи написаны достаточно давно, только одно из них существует недавно. Я отпустил свои стихи, и они, конечно, живут свою жизнь. А то, что они побудут в хорошей компании, мне только приятно. Я, на самом деле, уважаю всех тех людей, с которыми мы будем напечатаны вместе, их-то я считаю поэтами в отличие от себя. Для них это дело жизни, они так выражают свой мир, они так говорят с людьми. Тот же Кирилл Комаров, он действительно поэт, это его жизнь.

— Сейчас Вы не пишете стихов?

— Сейчас нет, я отвлёкся от этого. Стихи были одним из инструментов, это как с рисунками. Это не является ни профессией, ни делом жизни. Я не поэт по сути своего предназначения. Просто стихи — ещё один инструмент, при помощи которого я могу более ясно донести какую-то мысль до конкретного человека, мне так проще объяснить. А если объяснять уже никому ничего не надо, то и зачем писать стихи?

…я, как актёр столкнулся с огромным количеством поэзии, которая не была донесена до людей.

В последнее время я, как актёр столкнулся с огромным количеством поэзии, которая не была донесена до людей. Здесь тоже моя задача. Последние годы я не себя рассказываю, со мной и так всё понятно… Я говорю людям разные слова, а мною они написаны или кем-то другим — для меня не имеет значения. Другое дело — рисунок. Выложив одну из работ в Интернет, я внимательно посмотрел на реакцию людей, понял, что диалога не состоялось. Значит, это останется для тех, кто ближе.

— А есть ли кроме театра какое-то дело, в которое Вы хотели бы вложить свои силы, воплотить себя ещё в чём-то более серьёзно?

— Я не думаю об этом серьёзно. Потому что дело, как правило, открывается само, и ты его просто не можешь не делать. Здесь, как со стихами… Когда-то мне указал на эту формулу мой отец: «Можешь не писать — не пиши» Поэтому, когда появится что-то, чего я не смогу не сделать, я это сделаю. На данный момент мой театральный график настолько забит, что думать о каких-то делах просто нереально. Есть свободная неделя в январе — мы с семьёй уже третий раз летим в Лондон для того, чтобы посмотреть, что делают другие. Мы смотрим спектакли. Потом половину февраля на Украине, потом Америка. Поэтому задавать себе вопрос, чем бы ты хотел ещё заняться… Точнее, можно ответить на этот вопрос, но толку-то? (смеётся).

Насчёт дела… Практика, которую затеяли театр Глобус (The Globe) и National Theatre — снимать спектакли и транслировать их потом на большом экране во всех странах мира с субтитрами — это потрясающая идея. Мне кажется, что это имеет смысл сделать с нашими спектаклями. Это интересно, если их правильно снять.

Фото © Анна Французова. Спектакль «Несравненная».

— У Вас такой плотный график, как приходить в себя: появляется потребность в одиночестве или хочется под любимое крыло? Какой способ Вы выбираете?

— Мне достаточно одиночества, из-за гастролей. Более чем достаточно… Под крыло уже не судьба, потому что, как говорилось у Дольского: «Так мощен наших крыл разлёт, что сблизиться нам не даёт!». Из-за моего постоянного отсутствия девчонки мои тоже научились самостоятельности, теперь обнять могу, а по-семейному расправить крылья, чтобы под ними все ютились… Забавно, это мечта и моего отца тоже, он строит дом за домом, чтобы семья собиралась за одним столом, но всё никак. Всё время семья разлетается.

Для нас ощущения рая — собраться и побыть рядом. Это происходит безумно редко и в результате невероятно ценно.

Пару лет назад мы приехали в домик к сестре в Греции, и месяц жили всей семьёй. Отцу это так понравилось, что он на радостях тут же купил соседний дом, подумал, что: «Вот, наконец-то!». И, действительно, раз в году мы в этом доме собираемся, и какие-то полмесяца вот так все вместе можем пожить, и это рай! Для нас ощущения рая — собраться и побыть рядом. Это происходит безумно редко и в результате невероятно ценно.

Я сразу после школы улетел в Москву, поступил в ГИТИС, и в это время параллельно моя сестра уехала в Новосибирский Академгородок. И родители так рано поняли, что все эти дети какие-то очень самостоятельные. Потом они к нам приехали, поняв, что мы с сестрой навсегда в Москве. Поселились сначала в Подмосковье, потом всё ближе и ближе к центру. И вроде бы семья. Мы одно время даже жили в двадцати минутах ходьбы друг от друга: моя квартира, квартира сестры и квартира родителей. Всё в районе Таганки, вроде рядом, но…. круг, который ты делаешь, чтобы оказаться дома у родителей, он минимум через Рязань.

— Перед нашей встречей вы были на мастер-классе Gregori Прокофьева?

— Да, это родственник того самого Прокофьева. И он композитор, вырос в Лондоне. Он говорит: «Многие музыканты используют фольклорную музыку в своих произведениях, а я родился в Лондоне, и фольклор для меня это hip-hop и электронная музыка, вот её я и использую в своём творчестве». Он — электронщик, пишет для струнных, для симфонического оркестра, но он способен соединить всё это с техникой ди-джея, потому что сам профессиональный ди-джей.

И я посмотрел его фантастический концерт для масляного бака, забора и бутылок фанты. Это мощнейшее произведение, оно имеет невероятный психологический эффект. У него в Лондоне есть клуб, в котором он играет симфоническую музыку с использованием электронной, клуб имеет симфоническое направление, но там работают ди-джеи. Это что-то невероятно прогрессивное!

Я получил массу удовольствия. И я понимаю, что если актёр будет достаточно грамотен в таких вопросах, то он сможет уподобить себя музыкальному инструменту и вписаться в такую музыкальную структуру.

— Есть ли у Вас желание в будущем работать с молодёжью: авторами, актёрами — с их идеями?

Когда-то Рудольф Нуреев сказал директору одного из оперных театров: «Хочешь, чтобы театр жил — тащи молодых». Таков закон, в природе нет другого пути.

— Я думаю, это неизбежно, у меня не будет другого выхода. Когда-то Рудольф Нуреев сказал директору одного из оперных театров: «Хочешь, чтобы театр жил — тащи молодых». Таков закон, в природе нет другого пути. Все рассказы примадонн и премьеров-актёров о том, что кроме них никто не знает истинности театра, а только они — средоточие идей… Это лишь услада заблужденная. Ничто не сравнится с молодым излучением. Надеюсь однажды собрать команду, и сконцентрировать ее. Что — то похожее на «Гиперболоид инженера Бозина» (смеется).

Понравилось? Подписывайся на паблик! Следи за творчеством!

Дмитрий Бозин