Валерий Михайловский. Ничего не бывает в жизни просто так

Валерий Михайловский, интервью. Артист балета, чье имя известно ни одному поколению театралов и балетоманов, премьер труппы Бориса Эйфмана, прославивший за время совместной работы великого хореографа гениальным исполнением ведущих партий в первых современных русских балетах, основатель единственного в мире Мужского балета, человек, дарящий незабываемые мгновения танца, способного переделать своей красотой заново историю мира.

Я благодарен Богу, что у меня такая богатейшая, насыщенная судьба, что мне может позавидовать любой творческий человек.

О творческой судьбе

Четырнадцать лет я проработал в труппе Бориса Эйфмана, на меня были поставлены выдающиеся спектакли, обо мне писал весь мир, и «вражеские» радиостанции говорили, но хорошо говорили. Все газеты писали, и французские, и американские, мое имя попало в балетные энциклопедии, в Америке издали книгу «100 лучших танцовщиков мира» — я туда попал. Потом я организовал единственный в мире Мужской балет, в прошлом году у нас был юбилей — двадцать лет существования. Я благодарен Богу, что у меня такая богатейшая, насыщенная творческая судьба, что мне может позавидовать любой творческий человек.

О трудностях профессии и силе воли

Судьба, она что-то дает, а что-то… Мне пришлось пройти через сложнейшие травмы, через сложнейшие операции. Самая ранняя — мне было ровно двадцать лет — я два года только отработал, только стал танцевать главные роли, и у меня случилась травма, из-за которой я год фактически пропустил, полгода я ходил на костылях. Мне сказали, что это не совместимо с балетом, но я выкарабкался. Эта травма у меня всю жизнь, у меня больное колено, и оно болит у меня всю жизнь, каждый год приходится лечиться, делать уколы — ЦИТО — мой дом родной. И потом вторая травма — ахилла. Моя доктор сказала, что если придется делать операцию, в балет я уже не вернусь. Пришлось делать операцию. Но я вернулся после операции.

Первая операция поставила жизнь на грани, что вот мое любимое дело и все, оно заканчивается, оно от меня уходит, что дальше? И вот тут вот, в двадцать лет, я встал перед очень серьезным выбором. Это изменило мою жизнь и подход, мировоззрение повернуло на сто восемьдесят градусов.

Первая операция поставила жизнь на грани, что вот мое любимое дело и все, оно заканчивается, оно от меня уходит, что дальше? И вот тут вот, в двадцать лет, я встал перед очень серьезным выбором. Это изменило мою жизнь и подход, мировоззрение повернуло на сто восемьдесят градусов. Я стал совершенно по-другому работать, совершенно по-другому жить, по-другому мыслить. По-другому понимать жизнь, мир и людей. Значит это не просто так. Ничего не бывает в жизни просто так: ты идешь не туда, и тебя останавливают, дают тебе возможность задуматься и проанализировать, правильно ли ты живешь, хотят поменять.

О радости

Мне сейчас приходится давать уроки людям, меня попросили, они не профессионалы. Знаете, я такое удовольствие получаю от их восприятия, как они радуются, как они стараются, когда я им объясняю что-то, и у них получается. Вот это счастье человека! Я думаю: «Господи, вот чего надо». И мне приятно, понимаете. Какая-то такая детская радость.

О посещении театров

Я когда-то не мог уйти со спектаклей, когда мне не нравится, мне было не удобно, стыдно. А потом я один раз сидел на какой-то балетной постановке: просто уже невыносимо было, рядом сидел мужчина, который засыпал и падал. Я сижу и думаю, за что я себя обрекаю на такие муки. Там был бордюр, и я думаю: вот сейчас так наклонюсь, уйду, и чтоб никто не видел.

…Только я наклонился ползти, как слышу в зале шепот, который слышит весь зал: «смотрите — Михайловский ползет», — и я подумал, что ж я ползу, встал в полный рост и вышел. С тех пор я уже стал уходить со спектаклей, когда мне не нравится.

Только я наклонился ползти, как слышу в зале шепот, который слышит весь зал: «смотрите — Михайловский ползет», — и я подумал, что ж я ползу, встал в полный рост и вышел. С тех пор я уже стал уходить со спектаклей, когда мне не нравится. Но естественно в какой-то период. Иногда бывает режиссерский прием, где зритель мучается весь первый акт, а вдруг во втором как водопад, но в этом случает понятно, что идет накрутка, уходы куда-то, что это ход режиссерский. Это другое дело, с этого я не ухожу.

О кино и репортажах

Кино и спектакль, как говорят в Одессе, это две большие разницы. Спектакль — это живое. У меня есть заснятый мой последний «Идиот» у Эйфмана. Ольга Розанова сняла, в Малом оперном театре. Я тогда не знал, что это мой последний «Идиот». Но она сняла, и Вы знаете, это лучше, чем кино. Это интересней. В кино, когда тебя ставят в ситуацию, это другое. Я не могу сказать, что это плохо, хуже, но для меня репортаж без монтажа, просто с наездами и отъездами, с одной камеры, более интересен.

О приглашениях сыграть роли

Все привыкли к тому, что работа у Б. Эйфмана это работа с утра до ночи в репетиционном зале, или на гастролях. Никакой возможности вырваться. Даже на телевидение можно было выбраться со скандалами, с трудом. И все привыкли, что это такая резервация, из которой не выйти. Бесполезно было что-то предлагать. Тогда предлагали, но было бесполезно. Поэтому все привыкли, что Михайловского звать — забудьте. Наверное, все так привыкли, поэтому сейчас не предлагают.

Это все поезда, вокзалы, гостиницы, самолеты, нелетные погоды, каждый день другая сцена. Никогда не забуду, когда мы из Эйлата вечером поздно прилетели в Петербург, а в шесть утра вылетали в Норильск. А в Норильске тридцать градусов мороза. Представляете, а Израиле тридцать градусов жары было.

О гастрольной жизни

Основная часть моей творческой жизни прошла на колесах, не в стационарном театре, не в своей гримерке, где из дома — на работу. Это все поезда, вокзалы, гостиницы, самолеты, нелетные погоды, каждый день другая сцена. Никогда не забуду, когда мы из Эйлата вечером поздно прилетели в Петербург, а в шесть утра вылетали в Норильск. А в Норильске тридцать градусов мороза. Представляете, а Израиле тридцать градусов жары было. Мы даже не сообразили. Нам сказали: «Ребята берите теплую одежду, потому что там холодно». Что значит холодно? Никто же не ожидал тридцати градусов мороза. Когда в самолёте все начали тулупы вынимать и меховые шапки, мы смотрим: «Что они делают?!» И вдруг объявляют: минус двадцать восемь, по-моему, было. Я взял теплую одежду, после шортиков и маечки в Эйлаете… Я взял не босоножки, а туфли, брюки и какую-то кофточку, еще и кожаный пиджак! Утеплился.

О сотрудничестве с фотохудожником Е.Мартынюк

С Еленой Мартынюк — это такой художественный роман. Она потрясающий человек. У нее потрясающее видение… С ней работать не просто, мы сутки работаем с ней. Она снимала по двадцать пленок. Фотосессии длились не известно сколько времени. Она так подходит ко всему. Мы с ней в Одессе на ее выставке познакомились и договорились о фотосъемке. Пока она возилась со светом, искала: она должна была понять, как меня снимать. Это очень интересно. Она под определенную музыку работает, мы с ней пили кофе, она все время бегала, что-то высматривала. А потом она ловила: «Все, так, сидеть, не двигаться!». У нее очень много работ со мной получили гран-при на международных выставках. Например, музей Гауди в Барселоне два или даже больше моих портретов купил. А какие полеты мы с ней делали: летящий в бездну. Фантастические работы. Она еще работает в коричнево-черно-серых тонах. Однажды, когда она одну работу сделала для выставки и принесла домой, ее муж, тоже художник, говорит: «Зачем ты пересняла рисунок Рафаэля?» А это была фотография со мной. Ее работы — произведение искусства. Многие смотрят и не верят, что это фотография.

О «Театре» С. Моэма

В экранизациях «Театра» Моэма очень хорошо показано, когда Вия Артман гениально играет актрису. Помните, как молодая актриса, выскочка, любовница ее любовника примы театра, и когда главная героиня решила поставить ее на место, и во время спектакля говорила свой монолог с красным шарфом, и никто уже не замечал молодую актрису. А мне многие говорили после премьеры «Мастера и Маргариты» Бориса Эйфмана, что я как в этом фильме. Потому что там была мизансцена, где танцуют другие, а я в это время появлялся с плащом. Я ничего не делал, просто у меня был этот плащ и я ходил. Мне говорили: «Ты думаешь, там кто-то видит, что на сцене происходит. Все на тебя смотрят. Как ты этим плащом ведешь, и мурашки по коже от твоего взгляда». «А что там трио было, дуэт?» — спрашивали. Я говорю: «Ну как, там же такое происходит!» — «Не видели. Мы только смотрели, как ты над этим всем носишься». Но это не произвольно получилось.

Мужской балет Валерия Михайловского