В основе будущей картины собственная повесть «Ленинград». Об этом автор рассказал на встрече с читателями в «Порядке слов». Повесть получила литературную премию «Нос».
Два года назад ушел из жизни отец писателя — он не находился в блокадном городе, но познал «прелести» оккупации на Дону. Через родителя тема войны стала актуальной для сына. Отец обратил внимание на такую закономерность: когда люди убивают друг друга, природа начинает плодиться и множиться.
В блокадном Петербурге стаи волков выходили смотреть, как люди зимой набирали воду из проруби в тех местах, где до войны массового распространения хищников не наблюдалось. Или поезда не могут нормально двигаться из-за того, что вдруг распространившиеся в огромных количествах гусеницы делают рельсы скользкими. Мысли отца о метафизическом воздействии войны на окружающий мир заложили основу для метафорического языка Игоря Вишневецкого.
В ранней юности он мечтал стать музыкантом, интересовался немецкой классической музыкой 18-19 веков. Отец к этому относился отрицательно. После войны он терпеть не мог ничего немецкого. Не случайно главным героем своей повести писатель сделал человека, пишущего о музыке. А само произведение, опубликованное в журнале «Новый мир», написано ритмизированной прозой.
Во время работы над рукописью И. Вишневецкий жил в США. В Питсбурге оказалось большое количество книг по блокаде. И главное — блокада в документах германских и советских спецслужб. А так же собрание дневников из архива Большого дома (ленинградское НКВД). Когда рукопись была готова, у автора появилась возможность посмтреть весь блокадный архив на студии документальных фильмов в Петербурге. «Этот архив перевернул мое сознание», рассказывает И. Вишневецкий.
Возник замысел создать на основе повести художественный фильм. Сейчас уже собран черновой монтаж хроникального материала. По мнению автора, блокадный Ленинград невозможно изобразить массовкой. «Город действительно дичал, возвращался к исконно болотному состоянию», «этой зимой случилось внутреннее крушение человека — полное и безвозвратное, — и на его месте встал кто-то новый, обладающий с прежним насельником прекрасного города только паспортными данными» — так описывается блокада в повести.
— Свинские порядки, жалкая, убогая жизнь. А мы ещё верим этим ублюдкам и бандитам. Они обрекают нас на беззаконие, на голодную смерть, на конец в нечистотах. Уборные заколочены, все гадят в подъездах, в разбитых трамваях, прямо на улице. Вот вы, гражданин, где нынче оправлялись?
— У меня допуск в Эрмитаж. Там, знаете ли, в зале, где прежде голландцы, насыпан хороший песочек, так что было всё даже культурно, — невозмутимо и с некоторой бравадой отвечал тот, к кому обратилась говорящая.
— Жалкая, убогая страна, погрязшая в невежестве, в голоде, в дерьме, живущая по колено в своей и чужой крови и блевотине, дышащая невыветряемым трупным воздухом и верящая в то, что все ей завидуют!
Измождённый милиционер, стараясь сохранить видимость плохо дававшейся ему строгости, приблизился к ораторше:
— В чём дело, дамочка?
— А вы что, думаете, что я сумасшедшая, травмированная? Что таких надо расстреливать? — не унималась гомонившая, с остервенением глядя в лицо представителю власти, один вид которого вызывал сочувствие: глубоко запавшие глаза, изрезанное голодными морщинами лицо, которое теперь могло принадлежать человеку любого возраста, обвислая шинель на огромной фигуре, стекленеющий от недоедания взгляд.
— Докторам решать, кто травмированный. И вообще: идите… Хлеба сегодня не будет, граждане. И крупы тоже не будет. Вообще никакой выдачи не будет сегодня. Идите домой с миром…
Уже стемнело — и надо было успеть до комендантского часа. Опять мутящая сознание, сосуще-голодная ночь.
