Игорь Назарук. Старые истины

Возможно ли творчество без любви? Рифмуются ли успех и покой? Кому принадлежит произведение искусства — зрителю или автору?.. Об этом и о многом другом рассказывает многогранный и многомерный Игорь Назарук — композитор, поэт, мечтатель.

Как ни крути, единственным критерием высшего свойства музыки, как и других искусств, остаются мурашки по спине.

— Игорь, как вы считаете, без чего нет творчества?

— Без любви. Истертая в пыль по меркам гусиных перьев банальность, но абсолютная истина, из которых мы все состоим. К женщине, к двенадцати нотам в музыке, к пятидесяти тысячам слов русского языка (Пушкин использовал 40 тысяч, но это наверняка не так), к старому роялю, в который век назад пышноусый немец в пыльном фартуке нечувствительно и естественно вложил для тебя душу, к Петербургу, который непостижимо издалека овладел тобой. Оно немыслимо без доброты и чудачеств странных людей, каких ты к большому своему везению случайно встретил. Без боли к неказистому лысенькому зэку по фамилии Мандельштам, без тяжелых, как фатум, глаз мечущейся по вселенной Цветаевой… Без тополиного запаха, без проколотой на шоссе под ливнем шины, без виновато-укоризненных стариковских глаз, медленно вздымающихся с костылем по лестнице… Без пары десятков, не более, книг, которые сделали тебя, без десятка, не более, музыкальных вещей, которые сидят в тебе всю жизнь.

Ну и, конечно, толстого пожелтевшего фарфора кружечки кофе и иногда глиняной стопочки благоухающего потухшими головешками и кожаным седлом «Ardbeg’а».

— Вы мне кажетесь человеком, в котором успех и покой существуют в гармонии. Права ли я?

— Наверное, это я хорошо умею изображать покой. А успех — величина размытая, растянутая, иногда притянутая за уши, с кучей ничего не значащих условностей. Но ни в успехе, ни без него я в покое быть не могу. Думаю, не только я. Покой не плодотворен и пуст. Покой — это отсутствие ритма. Ритм может быть очень медленный, очень быстрый, простой или сложный, но без ритма нет ничего сущего на свете. Хорошая человеческая речь всегда состоит из интересных ритмов. Мы мыслим ими, мы рождаемся в них. Вот и успех случается, если я придумал нечто своё, сомкнувшееся с другим. И это не овации, не лайки в сети и ахи-охи. Может, такие случаи создают иллюзию покоя? Буддизм учит стремлению к покою-пустоте. Возможно, это некая временная терапия для определенных ситуаций, но из пустоты не родиться тому, чем мы более всего должны гордиться — чувству.

— Я знаю, что вы хотели бы показать Питеру свою пьесу о последней ночи Мандельштама… А Москва уже наслаждается?.. Как и почему к Вам пришел Мандельштам?.. Постучался с Небес?

— Гении не на небесах, они везде, у них своё измерение, и это мы должны при желании попросить их что-то нам посоветовать. Нет, не просить, просто посмотреть им в глаза.

А чтобы что-то сделать, нам надо по пушкинским словам упасть с небес под лавку конторщика, еще одна банальная истина. Кроме того, у Петербурга своё измерение и память о том, что здесь провалилась «Чайка», здесь провалилась Первая симфония Рахманинова (хоть и по «пьяни» А. Глазунова)… Изменилась ли аура города с тех пор? Но ведь не зря же Осип Эмильевич говорил много о своем городе, знакомом до слёз, о рояле — «добром звере, которого берегли от простуды и кормили нежными, как спаржа, сонатинами»… Ну кто еще был способен так вспоминать?!!! Ахматова писала: «Мы знаем истоки Пушкина и Толстого, но кто откроет нам, откуда взялась эта божественная гармония по имени Осип Мандельштам?». Знаете, как хочется обо всем этом поговорить! Ну давайте же!

— Писать о поэте — риск? Или вы на равных?

— Риск — писать о поэте «изнутри». Никому не дано объективного права судить, кто такие были Лермонтов, Маяковский, Мандельштам… Можно наваять тонны исследовательской макулатуры, но кто опишет, что творилось в душе Цветаевой, когда она отдавала свою младшую дочь в приют? Мандельштам умер в лагерной бане с клочком оберточной бумаги и огрызком карандаша в руках. Что он успел там написать? Можно ли быть на равных с людьми такого масштаба и забираться в их миры? Мне, словно ребенку, разрешено лишь робко уйти из этого пространства и представить себе нечто невозможное, сказку, сон, бред. «Истончается тонкий тлен, фиолетовый гобелен…»

— Произведение искусства принадлежит зрителю ровно столько же, сколько и автору?

— Простейшие примеры: песня «Катюша» — собственность не просто автора и слушателя, а целой нации. Сороковая симфония Моцарта — собственность планеты Земля. А сочинение «Мотивация #36» для 18-ти контрабасов и двух валдайских колокольчиков — чье оно? Я думаю, дело не в собственности, а в приобщении к чему-то единому. Оно может быть огромным и крохотным, светлым и темным, легкодоступным и умопомрачительным. Мы можем сколь угодно мудрствовать о философском наполнении музыки, о современных течениях, о психопроцессах и прочих придуманностях, но, как ни крути, единственным критерием высшего свойства музыки, как и других искусств, остаются мурашки по спине. Или когда хочется сказать:»Сыграйте еще!» Это не упрощение и не обобщение, это изначальная суть. А уж чья собственность — пусть каждый решает для себя сам. Автор и зритель становятся едины — это главное. С той, правда, разницей, что слушатель платит деньги за билеты на концерт или за диск, а сочинитель их получает в авторском агентстве. Это опять про падение под лавку конторщика.

— Свойственна ли вам творческая зависть?..

— Нет, ни в каком виде. Это вид скверненького простудного тщеславия. К кому зависть? К Г. Манчини, что он написал величайшую мелодию «Moon River»? Или зависть, что другой смог пробить, протолкнуть свою работу — это не зависть, это жалость к тому, что я так не смог. Тогда иди пробивай, проталкивай, жалеть себя нельзя.

— Вы Человек экспромта, стихийный художник?

— Совершенно прав Чехов, сказавший, что вдохновение — дама, избегающая ленивых. Но без экспромта, без неожиданностей не обходится никто. Это огромное детское удовольствие, когда вдруг кто-то, как у Булгакова, соткавшись из воздуха, подкинул тебе в голову странную картинку, фразу, ситуацию, но мало толку будет, если рассчитывать лишь на стихию. Закон электромагнитной индукции действует и в искусстве — энергия вырабатывается лишь при движении. Но зато, когда загорается лампочка — ах хорошо!

Впрочем, она загорается и от солнца, и от дождя, и от порыва ветра… где-нибудь у Почтамтского мостика.

— Значительное пространство в вашем творчестве занимает Питер. Расскажите о проекте «Питер-экспромт».

— О мистике Питера написаны центнеры хорошего и не очень. Но это настолько огромный простор для чудес, что тут главное не впасть в графоманию. Довлатов считал, что Питер полон самоиронии. Я с ним совершенно не согласен, и именно потому, что среди петербуржцев мне редко попадались самоироничные люди (может, просто не повезло), мне и захотелось придумать нечто странно-чудное, любовно-насмешливо-забавное, как маленькие, в несколько штрихов, зарисовки тушью, пером, как у художника Юрия Анненкова. Вот и получился сом, которого выгуливают за поводок в речке, репетиция «Гамлета» в уличных люках, чихающий ангел у Петропавловки… Так и видится тонкая книжица с дурашливыми рисунками. Пока только видится…

— Гордыня Художника — и вечное самоуничижение — две стороны медали характера большинства творцов. Как боретесь? И надо ли с этим бороться?

— Это две стороны не медали, а более сложной геометрической фигуры. Гордыня — скверный поповский передел понятий гордости, самоуверенности и сознания того, что ты все делаешь верно. Во всех трех вещах нет ничего плохого. Но не самовлюбленности! В пределах того, что тебе отпущено природой. Самоуничижение — болезнь, комплекс, депрессия, можно расстроиться, грустить, страдать, но не пережимать себя, если ты осознаешь свои возможности, и бороться с ней надо просто — зная, что эта болезнь ничего не создает, а только уничтожает. В природе нет самоуничижения, она знает, что все делает правильно. Вот и вся борьба. Венедикт Ерофеев написал гениальную книгу, пропитанную самоуничижением, но исполненную жизнелюбия и сознания главных истин.

Лев Николаевич написал примерно так:»Когда я перестал обращать внимание на общественное мнение, я стал счастливейшим человеком на земле». И это не гордыня гения.

— Над чем работаете сейчас?

— Выпустил маленьким тиражом три небольших диска разной музыки, за последние пару лет накопилось немножко… Пришлось самому делать обложки, оформление… работа нравится… Ежели придется по душе — готов к предложениям.

— Ваши пожелания человечеству?

— Вместо пожелания человечеству:

Я поднимусь на самую высокую ноту моей жизни.
Оттуда не видны коричневые кляксы зависти,
Серые разводы скуки и безразличия.
Я поднимусь…
И ухмыльнусь серьезным голубям, топочущим танго на подоконнике.
Я посмеюсь на мелких мошек,
Вертящихся в высокомерном вальсе в луче солнца.
Я много чего увижу.
Но я вновь спущусь к тем, кто позовет меня,
И расскажу, что высоко — не значит широко или глубоко.
И что там, высоко, тоже могут случиться колики или подуть холодный ветер…
Но может быть, меня позовёт лишь один человек.
Пепельноволосая, в голубом клетчатом платье.
И я не буду знать, что ей сказать…
Я сыграю ту короткую мелодию,
Из которых состоит мир, земля, вода, утренний лес,
Старый дом, кружка пива, кашель старого охотника, далекий гудок автомобиля…
Я буду играть.
А она, может быть, начнет напевать вполголоса.
А я буду играть… играть… играть…

Понравилось? Подписывайся на паблик героя! Следи за творчеством!

Игорь Назарук